Литературный салон Авдотьи Петровны Елагиной в  20–40-е годы XIX века являлся одним из горячо любимых домов тех москвичей, что составляли цвет интеллектуальной жизни города. «Если начать выписывать все имена, промелькнувшие за тридцать лет в Елагинской гостиной, то пришлось бы назвать все, что было в Москве даровитого и просвещенного, – весь цвет поэзии и науки" (Лясковский В.Н. Братья Киреевские: Жизнь и труды их, СПб., 1899). О хозяйке салона – родной племяннице поэта В.А. Жуковского и матери братьев Киреевских (Петра и Ивана Васильевичей), известных славянофилов,– все ее гости отзывались с неизменным уважением и почтением. «Не было собеседницы более интересной, остроумной и приятной, – вспоминал, например, К.Д. Кавелин в своих сочинениях. – В разговоре с Авдотьей Петровной можно было проводить часы, не замечая, как идет время. Живость, веселость, добродушие, при огромной начитанности, тонкой наблюдательности, при ее личном знакомстве с массою интереснейших личностей и событий, прошедших веред нею в течение долгой жизни, и ко всему этому удивительная память – все это придавало ее беседе невыразимую прелесть». О той глубокой симпатии, какую умела внушить эта замечательная женщина, свидетельствуют строки из письма Огарева к Грановскому, написанного в 1843 году: «Сегодня… говорили об Авдотье Петровне… Копп (вероятно, врач Огарева. – Примечание автора) находит, что она такая чудесная женщина, что могла бы быть отличною королевой… Но скажи от меня Авдотье Петровне, что она из тех женщин, о которых когда вспомнишь, так на душе станет светлее…»

 

Личность, мировоззрение А. П. Елагиной во многом определяли своеобразие духовной атмосферы ее салона. И первое, на что хотелось бы обратить внимание,  – ее дар расположить к себе человека, умение тронуть в его душе самые глубокие струны. Эта способность привлекала в дом А. П. Елагиной многих, еще до конца духовно не сформировавшихся молодых людей. «Поколение сверстников ее младших сыновей – Валуев, К.Д. Кавелин, А.Н. Попов, А.П. Ефремов, Вас.А. Панов, Стахович, отец и братья Аксаковы, братья Бакунины, Ф.В. Чижов, Ю.Ф. Самарин, князь Черкасский – любили пользоваться ее беседой. Некоторые из них были нравственно ей обязаны», – вспоминал позднее К.Д. Ганелин и признавался: «Я бесконечно обязан на первой поре жизни многим ей лично, почтенному ее семейству и ее салону…»

 

Чуткость Авдотьи Петровны к миру другого человека объяснялась привитым ей с самого детства вниманием к любым движениям души. Елагину с ранних лет «связывала горячая дружба с Жуковским, и оба они вместе… с М.А. Мойер… составляли неразрывный сердечный триумвират... В этом кругу… был накоплен огромный опыт чувства, и внутренний слух, способный уловлять самые тонкие и самые сложные переживания собственной души, изощрен до виртуозности…» (Гершензон М.О. Исторические записки (о русском обществе). М., 1910). В николаевскую эпоху, когда выхолащивалось все живое, важно было сохранить лучшее в культуре России и воспитать новые поколения с этими традициями в сердцах. В статье, посвященной памяти А.П. Елагиной, К.Д. Кавелин пишет: «Блестящие московские салоны и кружки того времени служили выражением господствующих в русской интеллигенции литературных направлений, научных и философских взглядов. Это известно всем и каждому. Менее известны, но не менее важны были значение и роль этих кружков и салонов в другом отношении,  – именно как школа для начинающих молодых людей... Вводимые в замечательно образованные семейства добротой и радушием хозяев – юноши, только что сошедшие со студенческой скамейки, получали доступ в лучшее общество, где им было хорошо и свободно, благодаря удивительной простоте и непринужденности, царившей в доме и на вечерах. Здесь они встречались и знакомились со всем, что тогда было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным знаниям... Бремя, которое взваливается на интеллигенцию всей обстановкой русской действительности, еще кое-как выносится при соединении сил, но оно тяжело давит лучших людей поодиночке».

 

Хозяйку салона отличала терпимость «ко всякого рода взглядам, лишь бы они были искренни, правдивы и выражались не и грубых формах… Авдотья Петровна всю жизнь не сочувствовала отрицательному направлению, когда оно выражалось резко и в крутых формах; оно было противно ее религиозному направлению, се литературным и эстетическим вкусам и привычкам…» (Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина. Собр. соч. Т. 3. СПб., 1899). Эти личные качества А.П. Елагиной во многом определили своеобразие ее салона, который «по тону сдержанности, гуманности и благосклонного внимания, в нем царствовавшему, представлял нечто вроде замиренной почвы, где противоположные мнения могли свободно высказываться, не опасаясь засад, выходок и оскорблений для личностей препирающихся» (Анненков П.В. Замечательное десятилетие. М., 1983).

 

Московский литературный салон Елагиной возник в 1822 году, после переезда семьи из белевского имения на постоянное жительство в Москву. Елагины поселились у Сухаревой башни, в доме Померанцева. А через несколько лет купили себе большой особняк неподалеку от Красных Ворот, в приходе Харитонья в Огородниках, в тупом закоулке за храмом Трех Святителей.

 

Как известно, в то время складывались два основных течения русской общественной мысли – западничество и славянофильство. Вот что писал П.В. Анненков: «Образованный русский мир как бы очнулся к тридцатым годам, как будто внезапно почувствовал невозможность жить и том растерянном умственном и нравственном положении, в каком оставался дотоле... Все люди, мало-мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать... основ для разумного существования Руси. Само собой разумеется, что с первых же шагов они приведены были к необходимости, прежде всего, добраться до внутреннего смысла русской истории, до ясных воззрений на старые учреждения, управлявшие некогда политической и домашней жизнью народа и до правильного понимания новых учреждений, заменивших прежде бывшие. Только с помощью убеждений, приобретенных таким анализом, и можно было составить представление о месте, которое мы занимаем в среде европейских народов, и о способах самовоспитания и самоопределения, которые должны быть выбраны нами для того, чтобы это место сделать во всех отношениях  почетным» (Анненков П.В. Замечательное десятилетие. М., 1983).

 

В начале 1830-х годов основные положения западничества и славянофильства только еще зарождались, самым причудливым образом переплетаясь в умах. Так, К.С. Аксаков, в будущем славянофил, был в ту пору «германизируюшим философом»,  П.В. Киреевский – завзятым европейцем и западником, а В.Г. Белинский, ставший впоследствии выразителем самых крайних западнических взглядов, «в простых и грубых нравах находил еще отблески поэзии. Значение народных обычаев и нерушимое их сбережение и среде племени составляло еще для Белинского 1834 года дело первой и точно такой же важности, каким оно впоследствии казалось для наиболее ярых противников молодого критика из славянской партии» (Анненков П.В. Замечательное десятилетие. М., 1983).  На это обстоятельство указывает и А.И. Герцен, непосредственный участник эволюции западничество и славянофильства: «Стоит вспомнить, что Белинский… писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал «Европеец»; эти названия лучше всего доказывают, что вначале были только оттенки, а не мнения, не партии» (Герцен А.И. Былое и думы. М., 1982. Т.2).

 

В салоне Елагиной впервые славянофильские идеи прозвучали в начале 1830-х годов: в 1832 году в кружке появились новые деятели – П.Я. Чаадаев и А.С. Хомяков. В это же время начинает зарождаться и так называемое славянофильство, первым представителем которого стал П.В. Киреевский, вначале получивший поддержку только Хомякова и Языкова. С 1835 года у Елагиной бывают молодые профессора Московского университета… В 1838 году состоялось знакомство Елагиных с Гоголем, а в 40-х годах гостями салона Авдотьи Петровны стали Герцен, Самарин, Аксаковы, Огарев, Н. М. Сатин. Благодаря воспоминаниям Ю.Ф. Самарина мы сегодня имеем представление о том, какие беседы, на какие темы, велись между славянофилами и западниками в гостиной Елагиных. «Споры вертелись около следующих тем: возможен ли логический переход, без скачка и без перерыва, от понятия чистого бытия, через понятие небытия, к понятию развития и бытия определенного?. Иными словами, что правит миром: свободно творящая воля или закон необходимости? Далее, как относится православная церковь к латинству и протестантству?. Наконец, в чем заключается разница между русским и западноевропейским просвещением… О политических вопросах никто в то время не толковал и не думал» (Пыпин А.Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. СПб., 1906).

 

К началу следующего десятилетия западники и славянофилы уже образовали два конкурирующих лагеря. Но и те, и другие любили сходиться в елагинской гостиной: ее хозяйке было свойственного нечто примиряющее, возвышенное и общее для представителей обоих течений. У нее бывали и обменивались мнениями А.И. Тургенев, Гоголь, Хомяков, Погодин, Огарев, Шевырев, Вигель, Иноземцев, Н.Ф. Павлов, Мельгунов, M.А. Дмитриев и др. Самыми крупными представителями западнической мысли того времени были Герцен, Грановский, Огарев, Белинский. Все они, кроме Белинского, жившего в Петербурге, оказывались частыми гостями елагинской гостиной. «В первую же зиму своей московской жизни (1839 – 1840 годы) Грановский знакомится со всем кругом славянофилов, собиравшимся особенно у Д.Н. Свербеева и в салоне Авдотьи Петровны Елагиной… Елагина не разделяла убеждений своих сыновей. Она широко раскрывала двери своей гостиной всем, кто искал общества для живого, деятельного обмена мыслей, и умела привлекать к себе людей различных взглядов и убеждений. Шевырев сходился здесь с Грановским, Редкин с Давыдовым, с Хомяковым…» (Цит. по кн.: Ветринский Ч. Т.Н. Грановский и его время. СПб., 1905).

 

Постоянное общение со славянофилами привело к тому, что в отличие от Белинского московские западники сумели оценить правильность некоторых положений сторонников особого, отличного от западноевропейского пути России и пересмотрели собственные суждения. «Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации», – так оценивал Герцен положительную сторону учения славянофилов.

 

Конечно, трудно установить, в какой мере изменения суждений западников вызваны беседами у Елагиной, но, к счастью, мы имеем свидетельство П.В. Анненкова, который писал в «Замечательном десятилетии»: «Почтенный дом этот имел весьма заметное влияние на Грановского, Герцена и многих других западников, усердно посещавших его… Может быть, ему они и обязаны были некоторой умеренностью в суждениях по вопросам народного быта и народных верований, – умеренностью, которой не знал уединенно стоявший и действующий Белинский, называвший ее прямо любезностью чайного столика. Обратное действие западников на московских славянофилов, составлявших большинство в обществе елагинского дома, также не подлежит сомнению».

 

Анненков принадлежал к числу тех, кто считал, что салон Елагиной, более чем какой-либо другой, повлиял на развитие славянофильства: «Тут вырабатывалось и развивалось то направление православно-русское, которого душою и главным двигателем был Хомяков… Тут бывали нескончаемые споры, начинавшиеся вечером и кончавшиеся в третьем, четвертом, даже в пятом или шестом часу ночи или утра» (Кошелев А.И. Мои воспоминания о Хомякове // Русский архив. Кн. 3. 1879. С. 266).

 

Зимой 1839 года А.С. Хомяков прочел здесь статью «О старом и новом», являвшую собой своеобразный манифест славянофильства как целостного учения. Статья эта, совершенно не похожая на последующие сочинения автора, вызвала в слушателях многочисленные и разнообразные возражения. Первым отозвался на нее И.В. Киреевский статьей «В ответ Хомякову», где также были изложены наброски основ славянофильского учения. Статья «О старом и новом» с самого начала не предназначалась для печати, и вполне вероятно, что Хомяков писал все с намерением вызвать на полемику, чего и добился.

 

Салон Елагиной оказывал немалое воздействие и на религиозные воззрения славянофилов; в его стенах постоянно обсуждались вопросы веры и пути богоискательства. Сама Авдотья Петровна перевела на русский язык множество зарубежных религиозно-философских работ. Так, например, ею были переведены беседы швейцарского проповедника Вине, оказавшие влияние на воззрения Киреевского, Хомякова и Кошелева.

 

Отдельные вечера у Елагиных описаны в дневниках и воспоминаниях современников. Так, например, в дневнике Герцена от 23 ноября 1840 года читаем: «Вчера провел вечер у Елагиной. Были оба Киреевские, Дмитриев и вздор. Дошла речь до «Отечественных записок» и до Белинского. Киреевский отозвался с негодующим презрением, Дмитриев – с остротою. Речь шла о какой-то неважной статье; я вдруг бросил свое мнение в пользу «Отечественных записок». Сделалось молчание. Переменил разговор тотчас. Елагина была с моей стороны». Сама Авдотья Петровна в письме к А.Н. Попову 2 марта 1843 года сообщала: «В именины мои были у меня все профессора… Шевырев для кафедры философии предложил выбрать из Духовной академии, для того, чтобы учение Шеллинга нашло опору в Православии. Все отвергнули: хотят, чтобы профессор знал богословие и догмы нашей веры, но чтоб не был из духовных. Ввечеру съехались другие: Грановский, Крюков, Крылов…»

 

В салоне А.П. Елагиной всегда царила очень демократичная атмосфера. Там «с утра до поздней ночи толпились студенты, пили в стаканах разносимый чай и курили», – вспоминал Я. Полонский, сам бывший в ту пору еще студентом. Простота и непринужденность дома Елагиных сердила людей даже более взыскательных. Ф.Ф. Вигель, например, писал Хомякову: «Я много уважаю ее (Елагину. – Примечание автора), но к ней, оставаясь в Москве, мне почти невозможно было бы ездить… Поверите ли, что в последний раз, что я был, гостей не было, она их ожидала, но уже на столе стояло огромное блюдо с сигарами; целую дюжину окороков можно было бы прокоптить в ея гостиной. Что за студентщина! Я ужаснулся и бежал при появлении первых лиц» (Барсуков Н. Жизнь и труды Погодина. Кн. VI. С. 293).

 

Но постепенно, с середины 40-х годов прошлого века, звезда жизни и счастья Авдотьи Петровны начала меркнуть. 1846 год оказался одним из самых тяжелых для славянофилов. Едва успели похоронить Д. Валуева, как ушел из жизни Алексей Андреевич Елагин, отчим братьев Киреевских, бывший им по духу вместо отца. Извещая Ю. Самарина о постигшем семью горе, Хомяков писал: «А.А. Елагин кончил ударом. Это страшная потеря для семьи и истинная потеря для друзей. В этом человеке, по-видимому, грубом и неотесанном, много было теплоты, чувства и ума…» Вскоре И. Киреевский похоронил свою маленькую дочь Катю. В конце злополучного года не стало Языкова.

 

Ранние смерти в кругу близких людей, болезни самой Авдотьи Петровны, – и вот салон ее угасает. В июле 1849 года она с грустью писала Погодину: «Круг наш расходится без причины видимой; должно быть, не крепко был связан».

 

***

 

Сын легендарного московского генерал-губернатора графа Федора Васильевича Ростопчина – Андрей Федорович в начале 1833 года сочетался узами законного брака с Петровной Сушковой, известной уже в России поэтессой. Через некоторое время молодые супруги переехали в Петербург, где Евдокия Ростопчина стала хозяйкой одного из самых любимых литераторами салона. В Москву Ростопчины вернулись лишь в 1847 году, и этому переезду предшествовала громкая скандальная история, всколыхнувшая весь Петербург.

 

В декабре 1846 года в «Северной пчеле» была напечатана баллада Ростопчиной «Насильный брак»: рыцарь-барон сетует на то, что жена его не любит и изменяет ему, а она заявляет, что не может любить его, так как он насильно овладел ею. Под бароном разумелась Россия, под женою – Польша. Трудно сказать, решилась бы Ростопчина на публикацию «Насильного брака», если бы предвидела, какой немилости со стороны царя из-за этого подвергнется. Графине отказали в приеме, и зимой 1847 года она была вынуждена возвратиться в Москву. Сама Ростопчина, будучи весьма благонамеренной, впоследствии очень сожалела о случившемся. Ее брат Сушков вспомнинал по этому поводу: «В задушевных разговорах между нами она искренно сознавала свою вину и каялась в написании этого злополучного стихотворения, которое вырвалось из-под ее пера… под впечатлением слышанных ею за границею ложных и вздорных толков политическом положении Польши… Желаю напомнить, что она была пламенной патриоткой, как это фактически доказывается содержанием многих ее стихотворений» (Ростопчина Л.А. Правда о моей бабушке // Русская старина. 1904. Т. 95. С. 865-866). Безоговорочно доверять суждению страстного монархиста C. Сушкова, пожалуй, не стоит, но тем не менее действительно многие стихотворения его сестры содержат хвалебные строки государю.

 

Переехав в Москву, супружеская чета поселилась на Старой Басманной, в доме свекрови Е. Ростопчиной. По воспоминаниям дочери поэтессы, Л.А. Ростопчиной, вскоре «…отец решился расстаться с матерью. Он купил далеко от Басманной, на Садовой, почти у Вдовьего дома, против церкви Ермолая, огромный дом Небольсина… отделал его, отдав весь верхний этаж под картинную галерею и библиотеку…». Этот адрес упоминается и в воспоминаниях H.B. Берга: «Ростопчины, рассчитывая поселиться в Москве прочно, купили на Садовой, в приходе Ермолая, известный всей Москве дом Небольсиных, лежащий глубоко во дворе, с примыкавшим к нему довольно большим садом; дом обширный, поместительный, но всего в два этажа. Графиня поселилась внизу, отделав по своему вкусу анфиладу пяти-шести комнат, где расставлена была, по ея же вкусу, старая петербургская ея мебель: изящные диваны, кушетки, кресла, стулья, козетки разных величин и форм – по стенам, налево от входных дверей, и посередине. Маленькие шкапчики, столики, шифоньерки, полки и полочки, с дорогим старинным фарфором, по стенам, направо у окон. Комната с камином и будуар графини были отделаны с большим вниманием, чем прочая. В будуаре можно было засмотреться на разные предметы роскоши, туалетные безделушки, пахнувшие сотнями и тысячами. Весьма ценная рояль (на которой в Петербурге игрывали знаменитейшие виртуозы Европы) помещалась в одной из комнат, ближайших к выходу. Разумеется, везде были постланы богатые ковры.

 

Граф занял верхнюю половину дома, тоже отделав ее по своему вкусу, довольно просто, но комфортабельно. В том же этаже помешалась наследственная картинная галерея и библиотека…» (Берг Н.В. Графиня Ростопчина в Москве //Исторический вестник. СПб., 1893. Т. 51. С. 694-695).

 

Месту проживания семьи Ростопчиных в Москве соответствует современный адрес: Садовая-Кудринская улица, д. 15 (во дворе этого дома сохранилось строение, в котором располагалась картинная галерея А.Ф. Ростопчина, открытая для публичного осмотра 8 января 1850 года).

 

В Москве Евдокия Ростопчина также решила организовать в своем доме «литературные вечера» по субботам, как это бывало у нее в Петербурге.  Но общение ее с московской литературной элитой не было успешным. В 1848 году графиня писала В.Ф. Одоевскому: "Я… решительно похоронена в грязи, ссоре и запустении того, что смеют звать московской жизнью. Хороша жизнь!.. Стоит смерти, но не имеет ее выгод – уединения и молчания! Недавно я было отдохнула умственно и расправила крылья мысли в беседе Чихачева (географа и путешественника. – Примечание атора); он прожил здесь неделю, ежедневно бывал у меня, и мы с ним толковали об Европе, которой здесь хотя и имеют некоторые понятия, но вообще очень сбивчивые и неопределенные… для Хомякова и его шумливых, нечесаных, немытых приверженцев – бедный заграничный мир только сцена, на которую они поглядывают спокойно с своего тепленького местечка, зеваючи и припеваючи… покуда бедные арлекины и паяцы, действующие единственно для вящей их, зрителей, забавы, стукаются, дерутся и суетятся, а славяне презрительно да поглаживают свою бородку».

 

Резкое отвержение Евдокией Петровной славянофильских идей, возможно, отчасти было связано с тем, что сами славянофилы не жаловали вниманием салон Ростопчиной. Берг писал: « Графиня долго не знала, что ей делать, из каких литераторов составить кружок для своих «литературных вечеров по субботам» – кружок удобный, приличный, нескучный. К славянофилам сердце се не лежало вовсе. На них смотрело тогдашнее общество иронично… Да и то сказать: для литературных вечеров светской дамы они, как люди серьезные, дорожившие своим временем, не годились: соскучились бы в неделю – и баста ездить. Графиня более или менее угадывала такой конец…».

 

Но в представлениях своих «она была, так сказать, космополитка, и потому у нее стали собираться люди всевозможных лагерей и профессий. На этих вечерах было чрезвычайно оживленно и весело» – так писал о ней Д.М. Погодин, сын М.П. Погодина (Погодин Д.М. Воспоминания // Исторический вестник. 1892. Т. 48. С. 52). Он же вспоминал: «Графиня Евдокия Петровна Ростопчина… была в апогее своей лирической славы и красоты. B Москве она жила на широкую ногу в своем прекрасном доме на Садовой… Ее талант, красота, приветливость и хлебосольство влекли к ней и подкупали в ее пользу всех, а вдали, как в тумане, мерцал над нею ореол мученичества, испытанного, как говорили, в III Отделении за ходившее по рукам стихотворение «Насильный брак»».

 

Основой кружка гостей, посещавших дом Ростопчиной, были молодые члены редакции «Москвитянина» (среди которых – литераторы Островский, Мей, Филиппов, Эдельсон, Ап. Григорьев), а также актеры Щепкин, Лешетицкий, Бауэр и Самарин. Эпизодически посещали Ростопчину историк Соболевский и натуралист Севернов. В числе гостей из Петербурга были Григорович, Тургенев, Майков. Из иностранцев заглядывали к Евдокии Петровне во время пребывания в Москве Лист, Шульгоф, Рашель, Виардо-Гарсиа, Фанни Эльслер.

 

Московский литературный салон графини Ростопчиной уже отличался своей атмосферой от своего петербургского предшественника. Хозяйка сознательно желала создать такой салон для литераторов, в котором им прививалось бы умение держаться в обществе. На реплику Погодина о том, что «наши авторы очень глупы и не умеют обходиться с женщинами», графиня Ростопчина очень обстоятельно объясняла: «А что наши литераторы люди не светские, в этом виноваты не они, а все наше безграмотное, бестолковое, антинациональное общество, не любящее ни Русского слова, ни Русского характера, ни Русского человека… Нет, и у нас бывали люди, когда было кому их образовывать, когда были открыты дома Муравьева, Карамзина, княгини Волконской; а теперь где свет, где теплота, где духовная жизнь, от которых бы развиться нежным цветам светского обхождения, светской ловкости, светского навыка?.. Повторяю, люди есть, нужна им обработка, а это женское дело, а наши дамы играют в преферанс, злословят… Зачем им бедные поэты, незавитые писатели, несмазливые ученые? Cela deparerait leur salon (Это не украсило бы их гостиные (франц.). – Примечание автора), а вот потому-то и хочу я затеять сперва притон, а потом… завести и салон для артистов, мыслящей и пишущей братии. Поможете ли вы мне?… Право, у меня благие намерения и сердечное радушное желание всем угодить, всех обласкать, служить старым – рассеянием,  а молодым – опорою и советом, всем – словом и делом, сколько можно женщине! Избави Бог от бюpo d'esprit – как у госпожи Вертю Васильчиковой, избави от всякого педантства, – но иметь круг чисто литературный, приют для мысли, для беседы, можно, должно, нужно!..»

 

Трудно предположить сегодня, в полной ли мере реализовались чаяния Ростопчиной при создании салона. Но можно сказать точно, что определенное влияние на начинающее поколение московских литераторов (особенно молодую редакцию «Москвитянина») он оказал. Так, к примеру, рассказы графини о жизни петербургского высшего света, в котором у нее были обширные знакомства благодаря ее положению в обществе и удивительной в молодости красоте, возбуждали неподдельный интерес у слушателей. Но значительно более любопытными для них являлись воспоминания Евдокии Петровны о Пушкине и Лермонтове, с которыми она была лично знакома.

 

По словам С.М. Загоскина, молодые люди высоко ценили общество графини, всегда с большой охотой посещали ее гостиную: «Графиня любила общество и особенно молодежь, которая, в свою очередь, платила ей величайшей взаимностью. Люди старые, ученые, и литераторы, бывшие у нее на вечерах, считали ее пустою и легкомысленною женщиной вследствие того, что, будучи уже не первой молодости, она любила светские увеселения, увлекалась ими подобно юной девице, хотя в действительности любила их только потому, что в вихре света забывала на время угнетающую ее домашнюю жизнь» (Загоскин С.М. Воспоминания // Исторический вестник. 1900. Т. 80. С. 64).

 

Салон Ростопчиной разительно отличался от остальных московских салонов (Елагиной, Павловых, Свербеевых). В нем не царило увлечение философскими спорами. Фрагменты вечеров графини, описываемые современниками в воспоминаниях, рисуют феерию развлекательно-курьезных картин, где серьезные беседы имеют место лишь отчасти, а остальное время посвящено откровенно светскому времяпрепровождению.

 

Так, например, Берг Н.В. описывает, что «в эпоху «верчения столов», когда московский митрополит Филарет счел нужным произнести с амвона в Успенском соборе увещательную проповедь, графиня Ростопчина принадлежала к обществу самых… неутомимых вертунов».

 

В числе постоянных гостей графини был писатель, масон Юрий Никитич Бартенев, дядя Писемского. «Произносил он длинные речи о религиозных материях, вступал в диспуты, рассказывал анекдоты, любезничал с дамами… Юрий Никитич очень любил разговоры с дамами, посещавшими вечера графини Ростопчиной. К самым частым посетительницам этих вечеров принадлежали М.А. Новосельцева, С.B. Энгельгардт и С.А. Рябинина, сестра князя Владимира Александровича Черкасского, обладавшая почти басом и весьма хорошо певшая. К ним-то обращаясь, позволял себе иногда Юрий Никитич такие рассказы и такие выходки, которые ему одному можно было прощать. Но они даже любили его. Молодых сотрудников «Москвитянина», особенно Т.И. Филиппова, Юрий Никитич очень полюбил и поддерживал с ним самые дружеские отношения» (Барсуков Н.П. Жизнь и труды Погодина // 1888–1910. Кн. XI. С. 21–22).

 

Гостиную на Садовой посещали Загоскин, Писемский, Полонский, Щербина. Проездом бывал Тютчев. Именно в салоне Ростопчиной состоялось знакомство Л.Н. Толстого и А.Н. Островского.

 

К 50-м годам относится сближение Ростопчиной со славянофилами, которое тем не менее не следует преувеличивать. В стихотворении «Возврат Чацкого, или Встреча знакомых лиц после долгой двадцатилетней разлуки» она устами своего героя одинаково осуждает «крайности» и славянофилов и западников, держась умеренно-консервативной середины.

 

Штрихом к характеристике отношения славянофилов к графине могут служить следующие строки из письма Хомякова Погодину: «…но Ростопчину иногда жаль; иногда она мне противна; но это реже. Вообще же, я готов отдать ей справедливость уже за то, что она хоть какую-нибудь умственную жизнь любит».

 

Однако встречались и гости менее объективные. Поэт Щербина, несмотря на то, что был благожелательно принят Ростопчиной, отправил в Петербург в один из юмористических листков карикатуру на графиню: Евдокия Петровна что-то читает, обложившись томами книг. Книги сложены даже у ее кресла на полу: все их она предполагает прочесть залпом. Графиню окружают наиболее известные посетители ее «суббот». Подпись к карикатуре сообщала: «Чтобы чтение вполне удалось и никто не ушел, не дослушав пьесы, приняты надежные меры». В качестве «надежных мер» автор изобразил на картинке двух крупных бульдогов, лежащих у запертой двери…

 

Эта карикатура достаточно точно отражала общий недоброжелательный настрой литературного общества тех лет к позднему творчеству графини. Дочь Евдокии Петровны писала: «Гонения критики, нападки и насмешки славянофильский партии… заставляли ее более смеяться, чем негодовать. Почти всеобщее гонение, заменившее прежние восторженные похвалы ее лирическому дарованию, было начато Белинским. Мать моя нашла его слишком дурно воспитанным для посещения ее аристократических вечеров Петербурге, и оскорбленный критик отретировался, грозя своим опасным кулаком, обрушивавшимся на гордую аристократку, на светскую женщину, которая любила балы, музыку, роскошь и смела признаваться в этом».

 

Со временем недоброжелателей становилось все больше, особенно много – из среды разночинных писателей. Так постепенно угасал кружок Ростопчиной, чему способствовала и серьезная болезнь графини. Однако в истории он остался заметным литературно-художественным явлением. Ведь именно в гостиной Ростопчиной в «мрачное семилетие» правления Николая I мыслящие люди могли позволить себе высказываться достаточно откровенно, чувствовать себя легко и непринужденно.